Александр Кузьменков: «Литература капитулировала перед одноклеточными»
14 ноября 2019 года
В беседе шёл разговор о его книгах, которых, увы, совсем немного, о современных сочинителях и русских классиках и о том значительном и не очень, что им неизбежно сопутствует.
Александр, отказавшись в начале нынешнего года от участия «в розыгрыше» Всероссийской литературной премии им. П. П. Бажова в номинации «Мастер. Публицистика», кому и что вы хотели доказать?
Не те уже мои годы, чтобы что-то кому-то доказывать. Это прерогатива подростков, которым срочно надо самоутвердиться. Но в любом возрасте не вредно быть последовательным и порядочным. Пить из колодца, куда не раз плевал, — откровенный моветон.
Вы довольно саркастически относитесь к текущей литературе. Недавно весьма однозначно высказались о предстоящих итогах ежегодной всероссийской литературной премии «Национальный бестселлер»: «…там — скука, там — обман иль бред. Добротно сделанный текст, уверен, здесь попросту не заметят. Не те у наших литературных паралимпиад задачи. Хоть плюнуть да бежать, сказал бы Александр Сергеевич». С чем это «не заметят» связано и что за «задачи» у этих «паралимпиад»?
О задачах литературных премий недвусмысленно высказалась Наталья Иванова: это способ дать денежку хорошему человеку. Для иллюстрации хотел бы напомнить историю присуждения «Нацбеста» в 2013 году. По итогам голосования Большого жюри лидером стал Максим Кантор, набрав десять баллов. Симпатии Малого жюри внезапно оказались на стороне аутсайдера Фигля-Мигля — пять баллов. В итоге он и стал лауреатом. Кому могло достаться детище Топорова? Топоровской же креатуре.
Похоже, вы не однажды повторяли реплику Фамусова Сергея Сергеевича Скалозуба?
«...Уж коли зло пресечь:
Забрать все книги бы да сжечь».
Господь с вами, ведь я этак гонораров за рецензии лишусь.
Какие у вас основные претензии к современным сочинителям?
Дилетантство 750-й пробы. Алекситимия (прим. ред.: затруднения в словесной передаче своего состояния) разной степени тяжести, неумение структурировать текст, отличать главное от второстепенного, феерическое незнание матчасти. И практически повальное безмыслие. Однако нельзя винить в том одних литераторов. В очередной раз вынужден повторить: других писателей нет, потому что нет других читателей — ведь спрос первичен, а предложение вторично.
Что спровоцировало наблюдаемую, по сути, стагнацию литературного процесса, которая сопровождается увеличением численности «гениальных» самородков — уму непостижимо, сколько их пополняет ряды союзы писателей?
Об этом столько сказано, что я волей-неволей вынужден буду говорить банальности, уж не взыщите. Во-первых, литература, как и культура вообще, капитулировала перед одноклеточными. Триумф яхинской «Зулейхи» — дивное тому свидетельство. Глупый и слезливый дамский роман, глубоко вторичный, по самое некуда набитый стилистическими и фактическими ошибками — там и синегрудые синицы летают, и Красная Армия в 1945-м занимает Париж, и капусту рубят в квашне… Спасибо, что хоть быков не доят. Но в итоге — «Большая книга» и тиражи на зависть Пелевину: два издания, 198 тысяч экземпляров.
Спрос рождает предложение, речь об этом уже была: откровенный авторский и редакторский брак не имел бы успеха, кабы не нашлось на него покупателя. Планку вкуса и интеллекта поднимать незачем: пусть себе на земле валяется, так её проще перешагнуть. Во-вторых, современная Россия — классическое общество спектакля, привет нам всем от Ги Дебора. В спектакулярном обществе медийный статус значит не в пример больше, чем действительная способность заниматься каким-то трудом. Прилепин в майорских погонах на Первом канале затмевает Прилепина-писателя, не способного без посторонней помощи связать два слова — одна «извивающаяся гнида» чего стоит.
При такой вводной любая плодотворная деятельность исключена, поскольку несёт в себе угрозу спектаклю, самим его основам. Имитация деятельности — вот что поощряется всеми способами. Как следствие возникает повальная отрицательная селекция. Последний тому пример: «Нацбест-2019», что достался Андрею Рубанову за худший из его текстов — топорную поделку в жанре folk-history, написанную бесцветным языком районной газетки. Поточное производство новых гоголей в таких условиях просто неизбежно: книга есть товар, а товар, по Дебору, есть спектакль, «реально существующая иллюзия». Текста как такового для нас не существует — существует наше собственное представление о нём, подогретое маркетологами и пиарастами.
Почему нет романов, сопоставимых по масштабу, разработке характеров, стилю, скажем, с «Генералом и его армией» Георгия Владимова, который не только вызвал долго не стихавшую полемику, но и действительно стал значимым фактом в литературе («Русский Букер», 1995)?
Владимова, виноват, не читал, поэтому ничего по поводу его книги сказать не могу. Хотя «Русский Букер» в моих глазах — далеко не лучшая аттестация… Не возражаете, если отделаюсь общими фразами? Отчасти я уже ответил на ваш вопрос, когда говорил об имитации деятельности. Профессионализм у нас нынче — синоним маргинальности. А дальше, извините, будет непопулярный ныне Маркс. Закон соответствия базиса и надстройки никто не отменял.
Вы говорили о стагнации литпроцесса — она лишь часть тотальной стагнации, если не регрессии. Экономика у нас экспортно-сырьевая, идеология — немного подкрашенная «официальная народность»; всё, как при государе Николае I Павловиче. Кстати, тогдашний цензор Александр Никитенко писал: «Литература наша в полном застое. Только и есть, что журналы. Но и в них большею частью печатаются жалкие, бесцветные вещи». Ничего не напоминает? И это не единственная аналогия. Самое заметное явление последних лет — «новый реализм» — идейный и эстетический клон «натуральной школы». Всё остальное тоже узнаваемо: вялый интерес к «бедным людям», повальная бледная немочь, минутные благие порывы и чугунной тяжести скука… Не может быть в литературе яркого характера, если его нет в жизни. Не может быть в литературе увлекательного сюжета, если жизнь который год топчется на месте.
Чем объяснить высокомерное, точнее, пренебрежительное отношение тех, кто считает себя писателем, к литературным критикам? Подтверждением мнение Алексея Иванова — автора известных романов «Географ глобус пропил», «Ненастье», «Пищеблок», на которого вы «нападали» в своих статьях: «Наши критики лучше писателя умеют писать романы, лучше режиссёра снимать фильмы, лучше врачей делать операции. Я бы нашим критикам посоветовал меньше учить и больше учиться самим».
Эта распальцовка всего-навсего маскирует писательские комплексы. Сейчас мы волей-неволей уйдём из филологии в психоанализ. Есть, изволите видеть, у человеческой психики защитный механизм, открытый Анной Фрейд, — идентификация с агрессором. Человек подражает агрессору, заимствуя признаки его власти. Замечали, как отпетый ботан при виде гопоты начинает сплёвывать сквозь зубы и неумело ботать по фене? В подтексте читается: «Не тронь меня — я такой же, как ты». Реплика Иванова — явление того же порядка. Алексей Викторович может говорить, что ему вздумается, да я-то помню, как лет семь назад он подписывал коллективную челобитную с просьбой защитить сочинителей от злобных критиков Анкудинова и Кузьменкова. Человек, уверенный в себе и своей правоте, так не поступает. Касаемо фразы «меньше учить и больше учиться»: врачу, исцелися сам! Пусть научится хотя бы отличать звательный падеж от именительного, тогда и потолкуем.
Для вас не важно: писатель левый или правый, главное — его текст?
Абсолютно не важно. «Левый марш» — профессионально сделанные стихи, даром что мне никогда не хотелось загнать клячу истории.
Как к вам попадают книги на «суд»?
Достаточно изучить какой-нибудь премиальный long list или почитать рецензии Галины Юзефович — тут уж поприще широко, знай работай да не трусь.
Рецензируя явно неудачную книгу, вы так или иначе делаете ей рекламу. Не лучше ли «пройти» мимо — «ответить» молчанием?
Помилуйте, вы снова хотите лишить меня гонораров. Чем я вас так прогневал?
Каким должен быть роман, повесть или рассказ, чтобы он вызвал у вас если не одобрение, то хотя бы просто интерес?
Вообще, требований к писателю у меня минимум. Расскажи мне то, чего я не знаю, или сделай это так, как я не умею.
Не припомните, когда такое произошло последний раз?
С книжкой Дениса Горелова «Родина слоников» — я для душевного отдохновения предпочитаю non-fiction. Так вот, формально это история советского кинематографа. Однако Горелов рассматривает каждую ленту не как эстетический, но как культурно-исторический феномен, как примету эпохи. В результате читатель видит не Крючкова и Ладынину на поцарапанном целлулоиде, а фрагмент отечественной истории. Сделано это на совесть. Да и стилист Горелов отменный, каких поискать.
Кто из российских писателей XIX—XX веков в вашем short list?
Из классиков — Лермонтов, Чехов, Бунин, Платонов, Добычин, Шаламов. Из современников — Бакин, Назаров, Савицкий. А почему… Зачем арапа своего младая любит Дездемона?..
Вы не скрываете своего неприятия ни Достоевского, ни Льва Толстого. Оно же не на пустом месте возникло?
Лермонтов писал: русский читатель не понимает басни, если в конце её нет морали. Но самого страшного Михаил Юрьевич не увидел: после него мораль сожрала басню с потрохами. От Лермонтова до Чехова лежит полувековая пустыня слегка беллетризованной и коряво написанной публицистики, которую мы отчего-то считаем литературой. Категорический императив тогдашней словесности сформулировал Надсон:
Лишь бы хоть как-нибудь было излито, Чем многозвучное сердце полно.
Лев Николаевич с Фёдором Михайловичем работали именно по этому принципу: «хоть как-нибудь». Вот вам и причина антипатии. Тексты Толстого и Достоевского — это что угодно: социология, философия, этика, психиатрия. Но литература там и не ночевала. Примеры нужны? Сколько угодно. Толстой: «раненые неслись на носилках», «почувствовал прежние чувства», «облокотив голову на руку"… Достоевский: «в его глазах было что-то лупоглазое». Согласитесь, далеко не высший пилотаж. Предвижу стандартные возражения: русская литература сильна не формой, но содержанием. Так за досужие фантазии своих кумиров — и за толстовскую христианскую анархию, и за достоевских богоносцев — страна заплатила большой кровью. Любовь к этим двум персонажам в наших широтах равна стокгольмскому синдрому.
Что, по-вашему, значит адекватное прочтение классики?
Ровно ничего не значит. Вспомним первый закон логики: всякое положение считается доказанным, если к тому есть достаточные основания. Филолог Валентин Непомнящий и… ну, скажем, психоаналитик Иван Ермаков читали Пушкина совершенно по-разному. Но каждый выдвинул продуманную систему аргументов — стало быть, доказал свою точку зрения. Если хотите, ещё один пример: Ирина Галинская считала прототипом булгаковского Мастера Сковороду, Альфред Барков прочил на эту роль Горького. Чьё прочтение будет адекватным, если оба интерпретатора нашли в романе параллели с биографиями своих протеже? Уж не знаю, к счастью или к сожалению, но закон исключённого третьего здесь неприменим. В итоге всё по Франсуа Вийону: «А сколько истин? Потерял им счёт».
Свою первую книгу прозы «День облачный» вы издали в 2009 году в Риджвуде (штат Нью-Джерси, США) в издательстве «Franc-Tireur USA», где тогда же стали лауреатом международной литературной премии «Вольный стрелок: Серебряная пуля» в номинации «Большая прозаическая форма». Вторую — «Время пепла» — выпустили в 2011-м самиздатом. Согласитесь, сегодня это несколько странно…
Давайте заменим слово «самиздат» на print-on-demand, и всё встанет на свои места. Ведь и «Franc-Tireur» работает как раз по этой схеме. А если она позволяет автору публиковаться, вообще минуя издателя, — грех не воспользоваться, не сделать книжку такой, какой её хочешь видеть именно ты. Сегодня это как раз не странно: эксперты считают print-on-demand одной из прогрессивных форм книгоиздания. Правда, у нас ею в основном пользуются маргиналы вроде меня. Но, думаю, это временно.
Правда ли, что и отношения с московскими издателями и представителями литературно-премиального истеблишмента складываются у вас не гладко?
Как может быть гладким или шершавым то, чего в принципе не существует?
То есть вы и не пытались установить контакты с книгоиздателями в столице?
Отчего же, пытался. Около двадцати издательств оправили меня пешим эротическим маршрутом. По зрелом размышлении понимаю их правоту: незачем ввязываться в заведомо убыточное предприятие. Моя читательская аудитория не превысила бы пределов статпогрешности.
Герои и события в книге «Время пепла» имеют пересечения с вами в реальности? Например, учитель черчения Дмитрий Палыч Шаламов из рассказа «И был вечер, и было утро»? Вы же после окончания филологического факультета пединститута в Нижнем Тагиле работали, как и он, в школе?
Тождество автора и героя — это, простите, такая банальность, о которой и вспоминать-то грешно. Нет у человека другого опыта, кроме своего собственного. Поэтому у Хемингуэя все ловят рыбу, а у Ремарка пьют кальвадос. Разумеется, и я не исключение. Речь не только о школе. И «Дурдом"[1]— мой личный опыт, и «Вакидзаси» — мой пожизненный интерес к японской истории и культуре.
А есть что-то общее с журналистом Бариновым, которого по следам свежей публикации о погибшем поэте-самородке в журнале «Урал» отправили в командировку в Ивдель, что «по-мансийски “лесная река”»?
Да, я большую часть жизни занимался журналистикой. И некоторое время жил в Ивделе.
Вообще, у вас довольно тернистый путь собственно к литературе. Расскажите, пожалуйста, поподробнее о себе.
На сайте журнала «Урал» есть моя авторская справка своеручной работы: «Персонаж Высоцкого: бывший алкоголик, матерщинник и крамольник. Родился мёртвым, учился скверно, женился глупо. В силу перечисленных обстоятельств занялся изящной словесностью». Думаю, этого вполне достаточно. Но я не сказал бы, что пришёл к литературе какими-то окольными путями. Первый свой опус я стал писать лет в шесть — про динозавров, под впечатлением от картин Зденека Буриана. Знал бы Спилберг, какого сценариста потерял… Вот с тех самых пор постоянно что-то пишу.
Вернёмся к вашим рассказам из второй книги. Как появился один из самых трагичных — «Группа продлённого дня» с посвящением «Владимиру Монахову, протагонисту и соавтору»? У бомжа, попавшего в тупиковую ситуацию и обосновавшегося на заброшенном заводе, где «выморочный пейзаж не тревожил глаза и душу и был лучшей декорацией для тихого оскудения жизни, для неторопливого, изо дня в день, умножения ума и плоти на ноль», есть прототип?
Собственно, вы на этот вопрос уже ответили. Прототипом главного героя стал Владимир Монахов — мой приятель, недурной верлибрист и хайдзин. Главная сюжетная коллизия — эпизод из его биографии. Правда, драматизированный до предела.
Вы разделяете «открывшийся ему парадокс: человеком можно быть лишь на безлюдье, подале от всеобщей оптом-и-в-розницу порчи»?
Не только разделяю, но стараюсь выстроить свою жизнь именно так. Прискорбно, что у репортёра это хронически не получается.
Мечты у большинства ваших героев нет. Почему?
Должно быть, потому, что её нет у автора. За мечтой вам бы лучше к Грину — в ту бухту, где отважный Грей нашёл свою Ассоль. А у меня с моими мужиками другая аксиология, писаревская: есть чёрный хлеб, когда нет ростбифа, да не мечтать о пальмах, если под ногами сугробы и холодные тундры.
Надежду им вы тоже не оставляете. Неожиданно умирает одинокая библиотекарь («Эксгумация»). Самоубийство — итог Ивана Кравцова («Вакидзаси»)…
А отчего ж Виктора Ермакова из «Эксгумации» забыли?.. А Михалыча из «Дурдома»? Без них синодик будет неполным. Однажды я слышал от бывшего зэка фразу: «Надежда — мать дураков». Позже, кстати, довелось читать её у Шаламова. Совершенно здравая мысль. Вы вообще в курсе, чем жизнь кончается?.. И какие тут возможны надежды? Одна, впрочем, есть — на непостыдную кончину, как в молитве сказано. Но тут надеяться мало, над этим надо работать.
Так или иначе в разных рассказах вы проводите мысль о забвении самих себя: «Обморочное существование, которое отчего-то называлось жизнью, в иное время назвали бы помешательством…» Невесть «кем заведённый уклад попирал законы природы и разума, но рассудок, истощённый ежедневным исполнением чужой воли, отказывался принять эту простую, как хлебная корка, истину». Полагаете, это особенность именно нашего соотечественника?
Это особенность человека вообще. Он жертва трагического парадокса: вне социума не выживет, но в социуме неизбежно потеряет индивидуальность. Кто мы? Не личности, но функции: рабсила, налогоплательщики, производители прибавочного продукта, электорат, целевая аудитория, потребители. Высокие технологии возвели социальный прессинг в степень n + 1. Способность к мышлению заменил набор мемов, выбор осуществляется в рамках, строго заданных медиа: «Dirol» или «Orbit», Зюганов или Жириновский, Пелевин или Сорокин. Плюс тотальный контроль: стоит мне набрать в поисковике «Виктор Топоров» — и недели полторы-две «Яндекс» предлагает мне всевозможные топоры… но здесь лучше остановиться. Для исчерпывающего ответа на ваш вопрос мне понадобится пересказать две книжки Фромма да две книжки Дебора — давайте читателя пожалеем. Тем паче первоисточники к его услугам.
Понятно, что «голимая политика», как вы сами её охарактеризовали, вне сферы ваших интересов. Отчего у нас так увлекаются этим «самым бесполезным и бестолковым занятием»?
Вопрос не по адресу. Спросите лучше у тех, кого политика интересует. У Прилепина, например, или у Шаргунова.
Как бы вы определили тему повести «Десятая годовщина»? Что заставило вас обернуться в пушкинскую эпоху?
Тамошняя тема — цикличность русской истории. Мысль далеко не новая: её высказывал Белинков, после развивали Пантин и Лапкин. Но это никак её не обесценивает. «Начало» и «конец» с точки зрения исторической грамматики — слова однокоренные, и для меня это символ. Конечный пункт для нас неизбежно становится отправной точкой на пути к конечному пункту. Тому в истории мы тьму примеров слышим. Аракчеев родил декабристов, декабристы родили Государственный Приказ Благочиния, аракчеевщину в кубе. Российская империя, умерев в феврале 1917-го, пять лет спустя воскресла под именем Советского Союза. Ельцин начал борьбой с привилегиями, а кончил борьбой за привилегии. Подлинный наш герб — не двуглавый орёл, не серп и молот, а замкнутый круг. У Толстого есть очень удачное сочетание слов «русский» и «круглый» в одной синтагме. А эпоха… Видите ли, с декабристами в России связано очень много беспочвенных иллюзий — почитайте хоть Некрасова, хоть Окуджаву. А параллельно с тем — «Русскую Правду» Пестеля, очень рекомендую. Поэтому пример декабристов показался мне наилучшей иллюстрацией.
Кто из действующих в ней персонажей вам наиболее симпатичен?
Пестель, как ни странно. Страшный получился человек, каким, собственно, и был. Но живее всех живых. Такая вот, если угодно, авторская амбиваленция.
В литературе, по вашему мнению, нет запретных тем, не так ли?
А есть другие мнения?
Но, может, назовёте темы, которых лучше бы избегать — в смысле: «Всё мне позволительно, но не всё полезно…»?
Кто-то из Стругацких сказал: писать надо о том, что хорошо знаешь или о том, чего не знает никто. Избегать следует полузнания, чтобы не выглядеть комично — как тот же Алексей Иванов, который ввёл в суточный круг богослужения вечернюю литургию, заставил Ивана Грозного чеканить медные деньги и приладил к саблям бунчуки вместо темляков.
Использование, и с избытком, обсценной лексики — к примеру, в рассказах «1983, или Дурдом» и «Эксгумация» — из-за стремления к документальности, достоверности?
Как-то во студенчестве мы с приятелями затеяли дискуссию: в чём разница употребления мата джентльменом и неджентльменом. Вердикт гласил: неджентльмен употребляет мат для связи слов в предложении, а джентльмен — для характеристики явлений. Не находите, что для характеристики иных явлений годится лишь обсценная лексика? А если считаете, что у меня она в избытке, загляните в Олега Разумовского или Владимира Козлова.
На корешке книги «Время пепла» римская «I». Продолжение следует?
Нет. «Время пепла» — часть двухтомника, только и всего. Второй том — «Уроки чтения», в него вошли некоторые мои рецензии.
Они доступны широкому читателю?
Наполовину: те, что в «Журнальном зале». Вторая половина была на сайте журнала «Бельские просторы», но он сейчас фактически парализован.
Что у вас сейчас в работе — рассказ, повесть, роман?
Прозу я больше не пишу. Сломался, кстати, на «Десятой годовщине». Небольшая повестушка в два с четвертью авторских листа — и восемь месяцев остервенелой работы, иногда по одной-две фразы в день, 1447 поправок, судя по меню «Свойства файла"… А в итоге никакого профита, даже морального: одна рецензия, две-три реплики блогеров, неудачное выдвижение на премию Белкина. Сам собой возник вопрос: чего ради я себя так наказал — и уже не в первый раз? В общем, затея была признана нерентабельной — стало быть, и нецелесообразной. Пришлось переквалифицироваться в управдомы.
[1] Полное название рассказа — «1983, или Дурдом».
Источники править
Любой участник может оформить статью: добавить иллюстрации, викифицировать, заполнить шаблоны и добавить категории.
Любой редактор может снять этот шаблон после оформления и проверки.
Комментарии
Если вы хотите сообщить о проблеме в статье (например, фактическая ошибка и т. д.), пожалуйста, используйте обычную страницу обсуждения.
Комментарии на этой странице могут не соответствовать политике нейтральной точки зрения, однако, пожалуйста, придерживайтесь темы и попытайтесь избежать брани, оскорбительных или подстрекательных комментариев. Попробуйте написать такие комментарии, которые заставят задуматься, будут проницательными или спорными. Цивилизованная дискуссия и вежливый спор делают страницу комментариев дружелюбным местом. Пожалуйста, подумайте об этом.
Несколько советов по оформлению реплик:
- Новые темы начинайте, пожалуйста, снизу.
- Используйте символ звёздочки «*» в начале строки для начала новой темы. Далее пишите свой текст.
- Для ответа в начале строки укажите на одну звёздочку больше, чем в предыдущей реплике.
- Пожалуйста, подписывайте все свои сообщения, используя четыре тильды (~~~~). При предварительном просмотре и сохранении они будут автоматически заменены на ваше имя и дату.
Обращаем ваше внимание, что комментарии не предназначены для размещения ссылок на внешние ресурсы не по теме статьи, которые могут быть удалены или скрыты любым участником. Тем не менее, на странице комментариев вы можете сообщить о статьях в СМИ, которые ссылаются на эту заметку, а также о её обсуждении на сторонних ресурсах.
