Литинститут и девяностые. Опыт мемуаров. Часть 2
18 апреля 2017 года
Жизнь Рыб. Мои неполные воспоминания о Литинституте и о том, что было вокруг
Часть 2
Наша англичанка, прекрасный человек и преподаватель Людмила Артемовна Линькова, периодически возила группы студентов в Данию — по какой-то невероятной программе обмена, которыми славились девяностые. И в девяносто девятом мне посчастливилось отправиться в Данию в составе ее группы. По этой программе, нас селили в датских семьях, где мы говорили только на английском (это был действительно потрясающий опыт!). Нас бесплатно кормили, возили по Ютландии (преимущественно по окрестностям ее столицы, города Ольборга), показывали разнообразные заведения — музеи, театры, рестораны, дом престарелых и даже тюрьму. Все экскурсии были на английском. Точно смысла этой программы я тогда не понимала, не понимаю я его и сейчас. Нам показывали, как хорошо все организовано в Дании, как славно там живется простым гражданам, как по-скандинавски четко и размеренно протекает жизнь датчан. Зачем? Бог его знает.
Но, поверьте мне, это был потрясающий опыт, он очень меня обогатил. Я действительно многое узнала об этой стране, и потом, когда я уже сама вернулась в Данию, я гораздо лучше ее понимала. Семья, в которой я жила, мне очень понравилась, и до сих пор эти люди — хотя прошло уже восемнадцать лет — мои друзья. Иногда они приезжают в Москву, и каждый раз мы встречаемся и вспоминаем ту мою первую поездку в Ольборг.
В ту поездку в составе нашей группы был и ректор Сергей Николаевич Есин. Его поселили не в семье, а в гостинице. И я помню, что он был тоже под впечатлением от этого путешествия. Когда мы отправлялись куда-то на специально выделенном для нас туристическом автобусе, он делился с нами в дороге своими мыслями о Дании, о датской литературе. Однажды он даже зачитал нам пассаж из своего дневника, который долгие годы вел и — как я понимаю - где-то публиковал.
Забавно, что Андерсена и Кьеркегора он называл извращенцами. А в своем дневнике сетовал на то, что в Дании Горбачева принимают за героя, а ведь он — по мнению автора дневника — обыкновенный преступник.
Мне, человеку другого поколения, эти взгляды были чужды и казались немножко смешными. Но я слушала его с интересом, потому что именно во время той поездки я впервые испытала к Есину то острое сочувствие, перемешанное с жалостью.
Как-то моя близкая подруга Тата, которая в девяностые жила с семьей в Одессе, помогала своему папе перед выборами расклеивать агитационные листовки. Тата была за демократию и Перестройку. Ее же отец был прожженным коммунистом. “Как ты могла?” - спросила я ее тогда. “Ну, это же мой папа. Я хотела ему помочь”, - спокойно ответила Тата.
Нечто подобное я чувствовала тогда и к Есину. Мне хотелось ему помочь. Хотя он мне казался кем-то совершенно невозможным, нелепым и чуждым.
Я училась в Литинституте с девяносто пятого по двухтысячный. Я закончила его, когда мне было тридцать. Это были не самые простые годы моей жизни. Я сама растила двух дочек, подрабатывала и ходила на дневные занятия. И все же я вспоминаю это время с благодарностью. Оно было невероятно плотным, ярким, полным эмоций и крутых жизненных поворотов. А сколько я читала, сколько слушала!
В книжных магазинах постоянно появлялись новые книжки, мелькали новые имена и новые переводы. Помню, я взахлеб читала мистику — от Сведенборга и до Фулканелли. Иногда мы с Яном и Данилочкой после занятий шли пешком до Нового Арбата. Там, рядом с серой громадиной Телеграфа, стоял ларек, в котором торговали пиратскими кассетами. Я покупала себе King Crimson, Тома Уэйтса, Coil, и там же я обнаружила сборники довоенной ретромузыки, которые в конце концов стали материалом для моих исследований во времена учебы в Институте Европейских Культур при РГГУ. Впрочем, я покупала не только альтернативу, рок и джаз. Я покупала там классику. Кассеты стоили недорого, и я могла себе позволить пару-тройку штук в месяц.
Среди моих приобретений были и фортепьянные пьесы Равеля. Я постоянно ходила в наушниках. У меня был маленький усталый плеер, который я всегда брала с собой в дорогу. И так совпало, что я слушала Равеля и одновременно читала “Московский дневник” Вальтера Беньямина. Я переживала встречу с этими двумя авторами в одни и те же дни. Я шла по улицам и видела Москву двадцатых, я все больше погружалась в этот невероятный, новый для меня город, который давно уже умер.
Лужков возводил повсюду свои башни-карандаши, по Тверской ездили бандитские машины, в переходе на Пушкинской в ларьках продавали польское серебро. Но у меня в ушах гремел “Парад” Равеля, и я видела призраки сталинских спортсменов, шагающих по широким проспектам, видела трамваи, набитые пассажирами внутри и облепленные - снаружи, видела поэтов, собиравшихся в литературных кафе и эпатировавших публику галстуками и стихами... И чувствовала, как мне этого всего не хватает — в такие далекие для меня девяностые.
Возможно, именно тогда я стала завсегдатаем литературных мероприятий. Я участвовала почти во всех заседаниях “Эссе-клуба”, который работал под эгидой журнала “Новая Юность” на Берсеневской набережной, я ходила в салон к Татьяне Георгиевне Михайловской (он открывался раз в неделю где-то в районе Нового Манежа)... Несколько раз у Татьяны Георгиевны проходили мои собственные вечера. А однажды нас с Игорем Рябовым и Данилой Давыдовым пригласили в какой-то клуб на Академической, где мы с Игорем читали вслух нашу пьесу “Про Зрение”. Главными героями пьесы были мужчина и женщина, инвалиды. И в какой-то момент на сцену выходил третий персонаж, некто Скворцов, которого мы с Игорем как раз списали с Данилочки. Данилочка с удовольствием помог нам и взял на себя роль Скворцова, чем вызвал у нас с Игорем бурный восторг.
В клубах выступали не только писатели. В клубах выступали и музыканты. Я помню концерты Яна Никитина и его юной тогда группы “Театр Яда”. Черная сцена. Прожектор высвечивает сидящего на краю сцены Яна. Он громоздится на высоком стуле, поджав ноги, как большая птица. В руках у него гитара. Он весь в черном, его светлые отросшие волосы взлохмачены. Вылитый Курт Кобейн, которому тогда многие молодые люди поклонялись. На полу перед Яном — тетрадь со стихами, написанными очень мелким почерком. Как он видел там, что надо петь?
В перерывах между песнями, он рассказывал что-то, шутил, и произносил несколько ключевых фраз (какие-то цитаты из нашей жизни, из жизни института), которые могли понять только мы с Данилочкой. Мы начинали аплодировать, свистеть, к нам подключались и остальные, те, кто был не в курсе, но кто был без ума от Яна. Наш красавчик сдержанно улыбался, понимая, что мы, его верные друзья, тут, в темном зале. И продолжал концерт...
Про Яна Никитина хочется написать особо. Он навсегда останется моим сердечным другом, очень важным и близким человеком, мужчиной невероятной красоты и невероятного ума, который, к сожалению, носил в себе страшный сценарий самоуничтожения. Несколько лет назад его не стало. Я знаю, что многим он был небезразличен на нашем курсе. И я напишу то, что смогу вспомнить и что смогу себя заставить написать.
Мы с ним очень дружили, мы всегда ходили вдвоем, иногда к нам присоединялся Данила Давыдов. Ян сопровождал меня всюду — в отчаянных путешествиях по городу (если после учебы оставалось время, и моих дочек еще не надо было забирать из садика, мы шли с ним на Новый Арбат, а иногда — на Лубянку, в Большой Детский Мир, где я покупала всякие детские вещи. Маршруты всегда были одни и те же. Мы говорили о литературе, о музыке, мы рассуждали на философские и мистические темы. И потом части наших разговоров я узнавала — они мелькали в стихах Яна. Мне было приятно и важно чувствовать, как вплетается в его творчество наша дружба.
Иногда он рассказывал мне о своих любовных связях. Признаюсь, я смотрела на его прекрасное лицо, его густые белые волосы, и чувствовала уколы ревности. Я знала, что у него есть возлюбленная, но никогда не видела ее, а сейчас, вспоминая наш тогдашний график, не понимаю, когда он находил для нее время: мы постоянно были вместе, слишком много, слишком часто.
Однажды он рассказал мне, как напился во время собственного концерта, и очнулся уже в гримерке. На нем верхом сидела обнаженная девица, которую он ни разу до этого не видел. И он ей почему-то сказал: “Где мой хирургический нож?”
Как-то раз, кажется, это было курсе на втором, ему вдруг пришла в голову идея распустить слух, что мы с ним женимся. Меня это забавляло, и в то же время я недоумевала, зачем ему вся эта история. Месяца два он рассказывал мне, кто и как отреагировал на этот слух. Затем все стихло, и я совершенно потеряла интерес к этой искусственной сплетне.
После третьего курса я жестко и осознанно прекратила нашу дружбу с Яном. Я собиралась замуж, и мой будущий муж ревновал меня к Яну. Кроме того, я вдруг ощутила, что задыхаюсь в этой невероятно тяжелой атмосфере, которая окружала моего дорогого друга. Позже я поняла, что это вообще свойственно как раз тем, кто нажал внутри себя эту страшную кнопку с надписью “уничтожить”. Ян не любил жизнь. Он любил игры, и тут мы с ним были схожи. Но он не любил жизнь, и хотел умереть. Я играла с жизнью. Он же играл со смертью.
Когда я перестала с ним так тесно общаться, как раньше, я вдруг увидела, что листья на деревьях зеленые, что Москва-река — широкая и стальная, и что весь город наполнен красками, запахами и дышит. Я вернулась к жизни, дойдя до абсолютного эмоционального дна.
Я очень любила Яна. И я очень тоскую по нему.
Попрощавшись с ним, посмотрев, как роскошный белый гроб с телом нашего друга уходит в раскисшую грязь кладбища, мы с Данилочкой отправились по отвратительно грязной дороге к остановке. И вдруг на темном небе появилась неожиданно яркая радуга и полил мягкий сплошной дождь. Мы шли. Я всхлипывала. Данилочка отхлебывал из большой пластиковой бутыли самодельное пойло. И нам вдруг стало легко. Потому что Ян, мы это почувствовали, теперь свободен.
Данила Давыдов
Для нас, прозаиков, переводчики и переводчицы были каким-то особым кланом. По нашему глубокому убеждению, они не писали. И, если рассуждать в традиции кондового советского литературоведения, занимались не искусством, а ремеслом.
Впрочем, лично я всегда с удовольствием общалась с этими очаровательными “ремесленниками”. К концу обучения мы подружились с Леной Калашниковой, которая сейчас, насколько я знаю, успешный автор книг и интервью о переводчиках. У нас были очень милые отношения с Катей Костюковой, которая году, наверное, в девяносто седьмом вышла замуж за моего друга Игоря Рябова. И я всегда с радостью общалась с Кириллом Медведевым, который сейчас продолжает переводить, писать стихи и успевает еще и заниматься политикой.
Кирилл появился на нашем курсе позже остальных — не помню, с чем это было связано. То ли он перевелся из другого ВУЗа (что вряд ли, я в свое время пыталась перевестись в Литинститут с филфака МГУ, и Литинститут не захотел мне перезачитывать оценки), то ли был в академическом отпуске. Я прекрасно помню тот день, когда Кирилл стал учиться. Он сразу меня поразил... своей походкой. Казалось, этот человек шагает в ритме блюза — медлительно и плавно, немного сутулясь и вытягивая вперед шею, будто он сейчас начнет щелкать пальцами, отбивая ритм. Когда мы с ним разговорились, оказалось, что он действительно любит блюз и играет на гитаре.
Спустя какое-то время мы снова с ним встретились, помню, я была с Яном, и мы шли по Литинституту. Поздоровались. Спрашиваю: “Как твоя игра на гитаре?” Я сразу спросила об этом, полагая, что Яну будет интересно познакомиться с другим музыкантом. “Я бросил гитару”, - все так же ритмично и медлительно ответил Кирилл. - “У меня теперь другое увлечение”. - “Какое же?” - удивилась я. - “Я курю сигареты!” - гордо ответил Кирилл.
Несколько раз я была потом на его творческих вечерах. У него действительно прекрасные стихи. И он стал одним из лучших, на мой взгляд, переводчиков Чарльза Буковски. Мне кажется, Кирилл — один из тех творческих людей, кто так любит играть с жизнью. И я всегда с интересом смотрю на те игры, которые он выбирает.
Во времена нашей учебы Литинстут привлекал многих известных в те времена авторов. Помню, как к нам на лекцию приходили поэты, называвшие себя “Куртуазными маньеристами”. К ним себя относили Вадим Степанцов, Виктор Пеленягрэ, Александр Бардодым и другие. Кстати, с ними в начале девяностых “тусовался” и великий Дмитрий Быков.
Они пытались эпатировать нас, новичков от литературы. Стоя в огромной аудитории первого курса, они говорили о любви, о сексе, манерно читали свои искусственные стихи, а мы то возмущенно бурчали, то хохотали, то задавали им провокационные вопросы, от которых сами маньеристы смущались и, посмеиваясь, переглядываясь, не зная, что делать с нами, наверное, слишком свободными и слишком ершистыми.
К нам захаживали и другие современные авторы, но сейчас не могу точно вспомнить, кто именно.
Так получилось, что в восьмидесятые другом нашей семьи была писательница Нина Садур. Мой папа, актер Студенческого Театра МГУ, играл одну из главных ролей в ее пьесе “Чудная баба”. Так они познакомились, а потом наши семьи подружились. Я общалась на равных и с Ниной Николаевной, и с Катей, ее дочкой, которая впоследствии тоже стала прекрасной писательницей.
Но к середине девяностых что-то в нашей дружбе разладилось, наши пути разошлись. И вот, однажды, году, наверное, в девяносто шестом, я увидела Нину Садур. Она бродила по газону вокруг памятника Герцена, который стоит во дворе Литинститута. На дорожке расположился оператор, он настраивал камеру. Я обрадовалась и бросилась к старой подруге с восторженным воплем: “Здравствуйте, Нина Николаевна!” Она вскинула свою прекрасную голову (внешне она всегда мне казалось похожей на даму с картин Модильяни: длинная шея, узковатые глаза, пухлые губы, длинные волосы), и вдруг сердито проворчала: “Света, не видишь, меня здесь сейчас снимать будут!”
Теперь я вспоминаю этот эпизод и думаю, что, конечно, она была занята, а тут я со своей щенячьей радостью, подбегаю, виляя хвостом и повизгивая. Но тогда, признаюсь, я была ошарашена ее холодностью. К сожалению, с тех пор я ее не видела. Хотя до сих пор думаю о ней с нежностью и благодарностью. Дружба с семейством Садур очень украсила довольно сложный период моей жизни, который пришелся на конец восьмидесятых и начало девяностых.
Конечно, мы пили. Не много. На много и денег ни у кого не было. Но, когда мы могли, то пили, как подростки.
Главным “пунктом отрыва” было общежитие. Помню маленькие праздники, которые мы устраивали в комнате Наташи Корниловой, прекрасного прозаика с нашего же, Киреевского, семинара. Ее тексты были пропитаны любовью к английской классике, они были написаны диккенсовским стилем, и в них действовали какие-то бледные кокаинисты и изощренные преступники, говорившие на языке истинных джентльменов. Наверное, вы подумали, что Наташа была высохшей блондинкой, одевавшейся во все черное? Нет, Наташа приехала из Казахстана, это была девушка с изысканной восточной внешностью, она была умна, начитана, романтична и очень юна.
Мы сразу же с ней подружились, и она даже несколько месяцев жила у меня дома — теперь уже и не могу вспомнить, почему и как это произошло. В те времена я была так благодарна жизни за свою квартиру, что была уверена: такой радостью надо делиться. Поэтому у меня частенько жили сокурсники и друзья, у которых случались какие-то неприятности с жильем. Помню, что однажды почти целое лето у меня жил Игорь Рябов: он никак не мог снять себе квартиру. И месяц или два Люся Тучина с мужем — они одновременно искали и квартиру, и работу.
Наташе Корниловой дали комнату в общежитии, мне кажется, она там жила еще с кем-то, но я не помню, с кем. И вот, начиналось веселье. Кто-то покупал дешевое вино. Другие — батон хлеба, сосиски, рыбные консервы, огурчики, майонез. Открывалась баночка с вареньем, которую чья-то мама дала ребенку в дорогу, в далекую неприветливую Москву. Включалась музыка — на старом магнитофоне, на не раз “зажеванной” кассете. Слушали все подряд — от Pink Floyd до Тома Уэйтса, от группы “Морфин” до саундтрека к “Твин Пикс”. Люди заходили, выходили, приносили что-то из своих запасов, какая-то парочка танцевала под хриплые звуки, доносившиеся из магнитофона, другие — громко спорили о литературе.
На нашем курсе учились братья Черепановы, личности загадочные и ни внешностью, ни поведением совершенно не похожие на писателей. Поговаривали, что они настоящие казаки, которые находятся в Москве в вынужденной ссылке, и что их учеба в Литинституте — это прикрытие.
Не знаю, так ли оно было, или нет. Они ни с кем не общались и не дружили. Но однажды, во время одного из таких “праздников”, я отнесла им пару спелых гранатов с общего стола. Я вошла к ним в комнату. Там было темно и накурено так, что настольная лампа, горевшая тут же, на тумбочке, почти не давала света. В центре комнаты стоял столик, на котором красовалась пепельница, погребенная под горой окурков “Беломора”. “Привет”, - бодро сказала я. - “Я вам тут кое-что принесла”. И положила рядом с пепельницей фрукты.
“Богданова...” - раздался из темноты и дыма голос одного из братьев. - “Родная ты наша...”
Я поняла, что братья не в кондиции, и быстро покинула их убежище.
К тем же временам относится и литинститутская быль, которую я позднее слышала от разных людей, не учившихся в нашем ВУЗе, в качестве анекдота.
Время от времени ректор приходил в общежитие с проверкой. Никто не хотел этих проверок, поэтому, услышав, что пришел Сергей Николаевич, народ старался запереться в своих комнатах и сделать вид, что “никого нет дома”. И вот, однажды, нагрянула проверка. Все быстро исчезли, и в коридоре замешкался лишь какой-то подвыпивший студент, которому было отчаянно плохо. Ректор, завидев его, подошел и стал трясти несчастного за плечо, пытаясь от него добиться хоть какой-то информации. “Какой курс, какой курс?” - все спрашивал и спрашивал студента Есин. Но тот был нем, как рыба. Его почти тошнило. Наконец, он приоткрыл глаза и медленно проговорил: “Шестнадцать восемьдесят”. Это был тогдашний курс доллара по отношению к рублю.
<продолжение следует>
Источники
править
Любой участник может оформить статью: добавить иллюстрации, викифицировать, заполнить шаблоны и добавить категории.
Любой редактор может снять этот шаблон после оформления и проверки.
Комментарии
Если вы хотите сообщить о проблеме в статье (например, фактическая ошибка и т. д.), пожалуйста, используйте обычную страницу обсуждения.
Комментарии на этой странице могут не соответствовать политике нейтральной точки зрения, однако, пожалуйста, придерживайтесь темы и попытайтесь избежать брани, оскорбительных или подстрекательных комментариев. Попробуйте написать такие комментарии, которые заставят задуматься, будут проницательными или спорными. Цивилизованная дискуссия и вежливый спор делают страницу комментариев дружелюбным местом. Пожалуйста, подумайте об этом.
Несколько советов по оформлению реплик:
- Новые темы начинайте, пожалуйста, снизу.
- Используйте символ звёздочки «*» в начале строки для начала новой темы. Далее пишите свой текст.
- Для ответа в начале строки укажите на одну звёздочку больше, чем в предыдущей реплике.
- Пожалуйста, подписывайте все свои сообщения, используя четыре тильды (~~~~). При предварительном просмотре и сохранении они будут автоматически заменены на ваше имя и дату.
Обращаем ваше внимание, что комментарии не предназначены для размещения ссылок на внешние ресурсы не по теме статьи, которые могут быть удалены или скрыты любым участником. Тем не менее, на странице комментариев вы можете сообщить о статьях в СМИ, которые ссылаются на эту заметку, а также о её обсуждении на сторонних ресурсах.
