Объявлен лауреат премии «Русский Букер»
4 декабря 2010 года
<dynamicpagelist> category = Опубликовано category = Россия count = 6 orcer = addcategory suppresserrors = true namespace = Main </dynamicpagelist>
2.svg)
На днях был объявлен победитель авторитетной литературной премии «Русский Букер». На торжественной церемонии в гостинице «Золотое кольцо» председатель жюри, прозаик Руслан Киреев назвал имя лауреата премии 2010 года за лучший роман на русском языке. Премию получила Елена Колядина за роман «Цветочный крест», опубликованный в журнале «Вологодская литература» № 7, 2009. Роман получил самые неоднозначные оценки читателей и критиков – от наименования «шедевр современной русской литературы» до «чернуха» и «позор Русского Букера». Некоторые блогеры назвали решение жюри «системным сбоем», другие – приветствуют его как на редкость для российских литературных премий адекватное и не коррумпированное.
В 2010 году старейшая в России независимая литературная премия была присуждена в 19-й раз. Размер приза, получаемого победителем, в этом году увеличился и составляет 600 тысяч рублей, финалисты получат по 60 тысяч рублей.
О романе
править«Цветочный крест» благоухает далеко не «Красной Москвой», но всё равно негоже лилиям прясть, а нам с вами, старики Ромуальдычи, понюхав такое, этакое и даже разэтакое, чрезмерно колдобиться.
Никем не читанный «Цветочный крест» Елены Колядиной после сенсационного вхождения в шорт-лист «Русского Букера» сразу же нашёлся в Сети и вызвал всеобщее возмущение.
Причём негодуют, естественно, не на никому не известную и, не исключено, мифическую вологжанку, опубликовавшую роман в периферийном журнале тиражом в 500 экземпляров, а на «новомирское» (на сей раз чересчур «новомирское») жюри традиционно похваляющейся своей респектабельностью литературной премии, включившее в короткий список этот разудалый и развесисто-клюквенный опус, плюнув тем самым в лицо, по слову одного из застрельщиков сетевой дискуссии, остальным пятерым финалистам «Русского Букера».
Ситуация действительно двусмысленная.
«Русский Букер» любит удивлять. И смешить. Травяной сбор «Щас как удивим!» и травяной сбор «Щас как насмешим!» здесь любят заваривать в одном чайнике, и вкус получается всякий раз на любителя. Не говоря уж об аромате.
Вымирающие виды. Красная книга «Русского Букера»
С одной стороны, никакого отношения ни к Букеру, ни хоть бы и к Антибукеру «Цветочный крест», разумеется, не имеет и иметь не может. А разве что к придуманному Марией Васильевной Розановой «Заебукеру», единственным лауреатом которого стал в своё время Игорь Яркевич с книгой «Как я и как меня».
С другой — ничего подобного «Цветочному кресту» в отечественной словесности ещё не было, прежде всего в языковом отношении (хотя и не только в языковом).
Далия Трускиновская в четыре руки с Дмитрием Брусникиным, вооружившись правильными изданиями словарей Даля и Фасмера (и заучив их наизусть), могли бы написать такое под мудрым редакторским руководством Алексея Плуцера-Сарно и с привлечением в качестве «внутренних рецензентов» Владимира Сорокина и всё того же Яркевича.
Изучив предварительно «Смеховую культуру Древней Руси» академиков Лихачёва и Панченко, почитав Бахтина, Фрэзера и, прости меня, Господи, Леви-Стросса. Ну и жития святых, особенно в старообрядческом их издании.
Судя по всему, сегодняшние хулители решения жюри «Русского Букера», да и самого романа «Цветочный крест» ознакомились лишь с откровенно шокирующей первой главой романа (не исключено, всего-навсего с первой страницей), в которой молодой поп исповедует пятнадцатилетнюю девицу по полному канону XVII века, ошибочно приняв её за замужнюю женщину.
В результате этого построенный на обмолвках и недоразумениях спор священника с прихожанкой превращается в препотешную, хотя и не лучшего вкуса, похабщину с жёсткой анальной фиксацией.
— Кому, отче? — вопросивши жена, как только почувствовала на себе взгляд попа.
— Что — кому? — охваченный подозрениями, рекши отец Логгин.
— Давала — кому?
— Или их было несколько? — трепеща от ужаса (он впервые столкнулся лицом к лицу со столь изощрённо богомерзким блудом), гневно спросил отче. — Или не мужу ты давала в афедрон?!
То, что исповедь против воли опять свернула к теме афедрона, несколько смутило отца Логгина, но, в конце концов, он мудро решил, что начать с самого тяжкого греха не есть грех.
— Нет, не мужу, господин мой отче.
«Двойной грех! — быстро промыслил пастырь. — Блуд с чужим мужем и блуд в афедрон».
— Кому же?
— Отцу, брату, братану, сестричичу…
После каждого вновь произнесённого сродственника отец Логгин вздрагивал нутром.
— …подруге, — перечисляла молодица.
— Подруге?! — не поверил отец Логин, — и как же сей грех ты с подругой совершала? Али пестом?
— Когда с горохом, то и пестом, — согласилась жена.
— Али сосудом? — не отступал пастырь.
— Коли оловину хмельную наливала, то и сосудом, винной бутылью-сулеей.
— И пиянство притом, значит, было?
— Ну, так ведь, то в дорогу дальнюю, отче. Как же не пригубить на дорожку, на ход ноги? Грешна.
— И чем же ты ещё перед дорогой дальней в афедрон давала?
— Пряженцами…
— Тьфу, мерзость великая!
— Грешна, батюшка, давала брату пряженцы с бараньей припёкой в пост.
Впрочем, и глава вторая — «Зело кровавая», — в которой юную Феодосью наиподробно инструктируют о том, как вести себя во время месячных, чем, собственно, их внезапный приход и провоцируют, способна потрясти иной критический ум, тем более что изъясняются здесь чуть ли не исключительно скоромными рифмованными (порой и скоромно рифмованными) присловьями:
Как и полагается повитухе, была Матрёна благонравной вдовой.
— Ох, и наелась-напилась! — весело сказала вдова. — Аж, жопа трещит.
— Бздёх не схватишь, в зад не впятишь, — елейно поддала смеху золовка Мария, бывшая в тяжести.
— С таких пирогов али елда пополам, али манда вдребезги! — заколыхалась толстая, как кадушка, Матрёна. — Порадовали угощеньем, благодарствуйте!
На самом деле в игривое расположение духа Матрёну привели не пироги с солёными грибами и не овсяный кисель с молоком и топлёной брусникой, а хмельное медовое питие. Оно хоть и грешно в пост, да только уж очень замёрзла в дороге баба Матрёна, торопившаяся к Марии, жене Феодосьиного старшего брата, Путилы, дабы помочь ей разрешиться первым чадом.
— Баба пёрднула, годы вспомнила, — подхватила матерь Феодосьи, Василиса.
— Жопа — боярыня, что хочет, то и лопочет, — закрякала Матрёна. — Прости мя, грешную, Господи!
Ну да, какой уж тут действительно Букер. Хотя бы и русский. Разве что вологодский. Но «Вологодского Букера» вроде ещё не учредили.
Разговоры о кризисе романного жанра или о размывании жанрового русла ненамного моложе, чем сам роман. Кому это важно, кроме узких специалистов? Один из самых интересных современных писателей-рассказчиков, чьи тексты всегда сюжетны и увлекательны, рассуждает об искусстве рассказа и объясняет, что важно для настоящего писателя. Сахновский считает, что жанру романа ничего не грозит, а также рассказывает об экранизации своего самого известного романа «Человек, который знал всё».
Игорь Сахновский: «Причина только в акустике…»
Тотьма последней трети семнадцатого века, в которой разворачивается действие «Цветочного креста», — город то ли позднесредневековый, то ли ранневозрожденческий (в первом приближении это одно и то же): всеобъемлющая смеховая культура «телесного низа» и столь же тотально агрессивная вера (замешенная, впрочем, на великом множестве суеверий).
Насколько аутентична эта картина, судить трудно. Но художественно вполне убедительна. Сюжет прост, хотя (особенно ближе к концу) и затейлив.
Не по годам смышлёная, да и пытливая купеческая дочь Феодосья ведёт богословские диспуты с молодым попом Логгином (в духе Лео Таксиля или даже Емельяна Ярославского).
Феодосья влюбляется в проезжего скомороха Истому, отдаётся ему, брюхатеет; будучи выдана замуж (по расчёту и для покрытия греха), на первое же утро во всём признаётся мужу и начинает жить с ним более-менее ровно, вынашивая дитя и всё активнее вникая в бизнес супруга-солевара.
Истому — не только скомороха, но и торговца запрещённым табачным зельем — меж тем ловит родной брат Феодосьи; его берут под стражу, пытают, опознают в конце концов как одного из ближайших сподвижников Стеньки Разина и казнят.
Феодосья в попытке спасти его готова, подобно библейской Юдифи, возлечь на ложе тотьминского Олоферна, но этот план срывается.
Конфискованный же у Истомы табак пускает в торговый оборот тотьминский воевода — наряду с постмодернистскими шуточками (о чём ниже) роман пестрит грубоватыми, но точными аллюзиями на «нонешние» нравы.
Страдания любовные и сострадание к холопам (с одним из которых Феодосья едва не изменяет мужу) вызывают религиозную экзальтацию, пламя которой неуклюже, но напористо раздувает отец Логгин.
Наслушавшись его, Феодосья в конце концов отсекает себе «похотник». А пока она лежит в беспамятстве, пропадает её уже самую малость подросший сынок от Истомы: то ли волки съели, то ли черти взяли.
Да и то сказать, Феодосье ещё повезло, что мальчик хотя бы родился откуда надо. Потому что (внушили ей) выблядки рождаются через жопу. Ну или, как в самом романе, через афедрон.
Пересказывать дальше не буду — читайте сами. Если, конечно, захочется. Отмечу лишь, что во второй половине романа смеховую культуру романа всё отчётливее подминает под себя житийная и не в последнюю очередь сказочная.
И сказка, и Кафка становятся былью практически одновременно. Композиция расползается, как истлевшее рубище. Логику мысли (и мыслепреступления) подменяет наваждение, оборачивающееся массовым и индивидуальным психозом. Появляется смерть с косой...
«Всерьёз это или стёб?» — изумляются в блогосфере, заранее возмущаясь обеими вроде бы взаимоисключающимися модальностями повествования. На мой взгляд, всерьёз, но не без стёба.
Всерьёз, но не без — да, неожиданного для Вологды (если это и впрямь Вологда) — постмодернизма. Языковая ткань романа чрезвычайно искусна, что видно хотя бы из вышеприведённых скабрёзных отрывков.
Тем явственней сознательная лингвистическая игра с читателем (не слишком частая, но проводимая вполне последовательно). Скажем, автор романа откровенно наслаждается, употребляя глагол «вонять» в значении «благоухать», а непристойный сегодня глагол «дрочить» в значении «ласкать».
О том, что такое получается отнюдь не нечаянно, свидетельствует, например, такой фрагмент (брат Феодосьи вернулся из Москвы со столичными гостинцами):
— Есть на Красной площади целый ряд лавок, где торгуют ароматные притирки из востока.
— Да что же это за притирки? — подивились Василиса с Матрёной. — Али елейные, от родимчика?
— Склянка замкнута затычкой, а в ней масло. Вроде деревянного елея. Но воняет розой, либо жасмином, либо лавандией какой. Черёмухой тоже. Цветами, в общем!
— Да почто же это? — выпучила глаза Мария.
Путила ухмыльнулся.
— Притирать бабам в заушинах да… — он мотнул головой, вспоминая что-то, — …да, прости Господи, в лядвиях.
— В лядвиях?! — дружно выдохнули жёны. — Цветами московскими?
— Гос-с-поди, срам какой! — охнула Матрёна. И припечатала. — Озорство сие, а то дак и блуд! От манды должно пахнуть мандой, а не красной Москвой!
— Да почто же у меня, добронравной жены, от межножия всяким клевером должно зловонить? — вопросила Мария, не упуская случая упомянуть о своём благонравии. — Али у меня там сеновал? Да у меня, окромя Путилушкиной елды, никакой соломинки в манде не было!
«Соломинка» здесь прямиком из «солнца русской поэзии» А.С. Пушкина, а «красная Москва» — из парикмахерской советского времени.
«Житийная» часть романа написана в общем ничуть не хуже, хотя и в принципиально другом ключе.
На смену слепой вере и зрячей похоти (или наоборот) в неизменном сочетании и той, и другой со срамословием приходит здесь куда более традиционная парадигма «силы и славы» (и расстановка сил здесь тоже более-менее традиционна, хотя и далека от банальности).
Как вдруг заключительный пассаж с вроде бы обещанным продолжением «страстей тотьминских» (или, как сказала бы гипотетическая Колядина, «страстей тотемских») выворачивает весь смысл этой квазирелигиозной мистерии наизнанку, оставляя читателя не то чтобы в дураках, но в некоторой растерянности.
И опять-таки толком не понимаешь: стёб или мать твою в лоб?
Членам букеровского жюри можно только посочувствовать. Тонкая настройка читательского (да, как выяснилось, и литературно-критического) внимания, которой требует этот незаурядный текст, явно выходит за рамки их компетенции и не в последнюю очередь их компетентности.
Отличить (в смысле наградить) нельзя. Но и, не заметив, пройти мимо — тоже. И пусть «Цветочный крест» благоухает далеко не «Красной Москвой», но всё равно негоже лилиям прясть, а нам с вами, старики Ромуальдычи, понюхав такое, этакое и даже разэтакое, чрезмерно колдобиться.
— Не горячись, не то яйца в жопе испечёшь!
Где-то там, за Говняным лугом и Лешаковым бором в окрестностях Тотьмы, бродит Габриэль Гарсиа Маркес, выдавая себя за архангела Гавриила.
Источники
править
распространяющиеся по лицензии CC-BY-3.0 — Оригинал статьи — Информация о проекте
распространяющиеся по лицензии CC-BY-3.0 — Оригинал статьи — Информация о проекте
Автор текста: Виктор Топоров